Запах улиц красных (Святочный рассказ)

Здесь должна быть какая-то увертюра к первому в этом блоге рассказу. Но её не будет. Просто читайте. Или не читайте. А я пойду себе чаю налью:)

Запах улиц красных

К чести своей отмечу, что, вообще-то, я говорил ей, мол, пересадка слишком короткая. К Светочкиной чести: она задала вполне резонный вопрос. Спросила: ну, и что мне с этим сделать? Я мог бы уйти в дебри сослагательного наклонения и ответить: выбирать билеты с умом, не слушая всяких хлыщей. Но это привело бы к упрекам и стычке.

И всё же я надеюсь, что мой взгляд был достаточно красноречив. Когда наши исковерканные голландским акцентом фамилии прозвучали на весь аэропорт, я только вздрогнул: не понимаю языков, но сразу смекнул, что что-то не в порядке. Когда Светочка раздраженно объяснила мне в чём дело, не удержался и глянул на неё – как мог выразительно, до хруста закатив уставшие от полета глаза.

Она не ответила, только повела плечом, как хвостом – раздраженная кошка.

Аэропорт зовется Схипхол. Похоже на название какого-то старомодного американского танца, правда? — спросил я у неё, чтобы разрядить обстановку. Ну где они там? — ответила она.

О, они появились, и совсем скоро. Подумать только, если бы они попали в полицию, заблудились, стали жертвой случайного аэропортного террориста – что это была бы за нелепость, что за неожиданность! Но нет, мне так никогда не везет.

Он – Геньчик — шел с таким энтузиазмом словно портативный колесный чемоданчик позади него не волочился, а толкал под задницу своей длинной, обитой кожей ручкой. Она – еще не запомнил нового имени – тащилась следом. Голова понуро опущена, завитые волосы лежат на груди и плечах, лицо освещено призрачным светом смартфона.

Она – как же её? Оля? – кажется, обладает удивительной способностью ни на секунду не отлипать от этого зачарованного экранчика. За три-четыре часа общения я еще ни разу не видел её глаз. Удивительное существо!

Их появление умыло и освежило Светочкино лицо – никаких тебе озабоченных морщинок, нет и раздраженно сжатых губок. О-о-о-о, а я уже вас потеряла, ну идем, идем.

Бардак! Заявил Геньчик. Багаж получали сколько, полчаса? Казалось его капризная, не терпящая чьего-то превосходства натура сейчас лопнет от счастья от столкновения с такой наглой халатностью. В конце концов, не так часто представляется случай жаловаться на жизнь с полным на то правом.

Ну, вам хотя бы есть что получать, пошутила-посетовала моя Светочка и мы с Геньчиком оба услужливо хохотнули.

Их модные чемоданы прыгали по городской брусчатке, звуча невыносимо — между дрелью и трелью. Нам везти было нечего и я даже глупо порадовался медлительности эстонского аэропорта, в котором, судя по всему, и потеряли наш багаж. Правда новенький теплый пуховик тоже остался в Эстонии. Бодрый декабрьский воздух заставлял меня поеживаться. Я растирал ладонями плечи.

На том месте, где должна была располагаться гостиница, притаился бар. Судя по всему, один из тех bruin cafe, про которые Геньчик скучно и путано рассказывал нам в самолете. Это такие старые заведения и как будто стены у них то ли закоптились от табачного дыма, то ли что-то вроде.

Несмотря на то, что манера Геньчика занудно рассказывать меня бесила, бар как-то сразу понравился: до этого не приходилось в подобных местах бывать. Здесь всего было в меру: шума, люда, свежего воздуха. И атмосфера царила моряцко-кабацкая, удалая. За столиком слева то ли ссорились, то ли бурно мирились двое красномордых забулдыг.

Геньчик протиснулся к барной стойке и принялся выяснять, куда дели нашу гостиницу. Из нас четверых он один сносно говорил по-английски, но даже чужой язык не смог убрать из его речи подтухших ноток – ну что за тон, как будто вечно ноет.

За баром стоял человек, похожий на голландца, каким я его себе представлял.

В ещё он до забавного напоминал мужеподобную продавщицу из кондитерской, что у нас рядом с домом: у него был плоский зад и широчайшие плечи, короткая пергидроль с черными корнями, пиратские серьги и, даже кажется, немного макияжа на глазах. Он был удивительно мрачен, совсем не дружелюбен и от этого хотелось моментально что-то заказать, обратить на себя внимание, заслужить его одобрительную улыбку.

Он нас ею не одарил. Лишь глянул холодно на всю честную компанию и быстрым словом, а также кивком суровой головы отправил через небольшую, почти потайную дверку. По тесной лестнице с высокими ступенями мы вскарабкались на этаж. Пахло несменённым бельем и гороховым супом. Под ногами прошмыгнула рыжая кошка.

На этаже, за большим, заваленным бумагами столом, стояла, едва виднеясь из-за столешницы, девушка с белоснежной кожей и очень узкими черными глазами. Волосы у неё тоже были черные, блестящие словно нефть, разлитые от макушки вниз по плечам. Она поздоровалась на плохо пережёванном английском.

— Жарко, — в своей обычной, немного безразличной манере констатировала Светочка.

Черноволосая вдруг расплылась в улыбке и сказала по-русски «Добрый день!» без всякого акцента. Представляясь Машей, она заполняла какие-то файлы, гневно расписывая опустошенную ручку. Светочка с Геньчиком бодро включились в разговор, извергая из себя обязательные в таких случаях удивления, радостные объяснения, неуклюжие шутки. Мне это всегда тяжело давалось, так что я молчал, только разок улыбнулся узкому приветливому взгляду. Безучастная Оля так крепко зависла в своем телефоне, что я начинал опасаться за её лицевые мышцы – как бы не случилась атрофия.

Закончив бумажную волокиту, неожиданная Маша вышла, ковыляя, из-за стола. В обеих руках, словно арбуз, она несла гигантский, тугой живот и вместе с этим животом они ловко, пусть чуть косолапо, вскарабкались на пролет, чтобы показать нам комнаты.

В нашей, со Светочкой, конурке места было как в каюте. Зато окно, настежь распахнутое чьей-то щедрой рукой, впустило столько света, и холода, и прозрачного амстердамского воздуха, и автомобильного смога и, главное, звенящего, гомонящего уличного звука, что я не выдержал. Вдохнул полной грудью – отпуск! отдых! красота! – и, отшвырнув чемодан, обнял Светочкины хрупкие косточки. Она взвизгнула, выдержала моё щенячье тырканье губами в свои щеки, губы, уши, фыркнула и отстранилась.

-Холодно, — заявила она и закрыла, с похоронным скрипом, старую раму.

Забегая вперед – теплее от этого не стало.

Мы быстро привели себя в порядок и встретились внизу. Маша сидела на стуле и рассматривала ногти.

Геньчик одолжил мне куртку и я взял с благодарностью, ведь холод на улице стоял нешуточный, ещё заболею. Хотя, не к чести, подумал: Какой педант берет с собою две куртки в трехдневную поездку? И вспомнил опять, что говорил Светочке: пересадка-то коротковата. Будь она хоть на полчаса подольше, глядишь, не потеряли бы наш багаж. И не пришлось бы мне сейчас щеголять в тесноватой куртки с барского Геньчикового плеча. Ну да ладно.

Амстердам был свеж, как чистое белье и также весело, свободно полоскался на безжалостном ветру. Ветер трепал щеки, шарфы, волосы, забирался под пальто и куртки, холодно целовал в шею, отчего по хребту ползли мурашки.

Небо было всё в расползающихся облаках, сквозь которые нет-нет, да проблескивало бледное солнце. И от этого всё вокруг окрашивалось в какой-то теплый, праздничный свет. Настроение у всех поднялось: Геньчик не ныл, Светочка улыбалась. Правда я протянул ей ладонь, а она отдернула свою руку словно от раскаленных углей. Зато даже Оля оживилась, принялась крутить лицом по сторонам. Я отметил, что у неё красивые пухлые губы и аккуратный, как у фарфоровой куклы, нос.

Людей было немного и Геньчик не уставал через каждую улицу удивляться этим фактом. Рождество же у них, куда все подевались? Всё спрашивал и спрашивал он.

По домам, наверное, с семьями, предположила Светочка и спрятала свои ручки по карманам, словно подальше от моих.

Срочно! В паб! Пива и перекусить! скомандовал Геньчик. Вот странность, мне только того и хотелось, но от того, что распорядился именно он, в желудке пропал аппетит и родилось желание поспорить. Я проглотил его привычным, раздраженным движением, а потом, толкнув двустворчатую дверь, мы все оказались в тихом и теплом чреве какой-то харчевни.

Харчевня явно не посягала на мишленовские – скатерти были бумажными, пол липким, туалет замызганным – но от цен перехватывало дух. Я попробовал было пересчитать из евро в рубли и, видимо, что-то такое отразилось на моем озабоченном лбу, потому что Светочка хмыкнула и сложила руки на груди.

Мы выпьем кофе, да, Серёж? спросила она с каким-то едва уловимым и всё же совершенно внятным нажимом. Я втянул в легкие воздух, но Геньчик вдруг остановил пробегавшую мимо официантку, протрещал ей что-то на своём тягучем, словно уставшем английском и, когда она упорхнула, объявил:

— Друзья, я угощаю! Заказал всем пива и гороховой похлебки – пожрем как настоящие средневековые голландцы.

Светочка заохала, Оля пробормотала что-то про «Гороховый?», а я промолчал, не зная, как откреститься от эдакой щедрости.

В этом весь Геньчик – строит из себя всеобщего примирителя и любимца, открытую душу и веселого интеллектуала, а сам полчаса не мог успокоиться, когда в самолете стюардесса забыла принести ему заказанный томатный сок.

Гороховая похлебка текла по горлу как расплавленное золото – она жгла до слёз, но я, замерзший, был готов умереть, прежде чем её выплюнуть.

-Ну так что, чем сегодня займемся? – спросила наглая Генчикова рожа, хотя по ней было видно – она уже знала чем. И правда, не успели мы пожать плечами, как он принялся рассказывать про то какой, мол, милый и ат-мо-сфер-ный (что за слово такое?! Из прогноза погоды?) райончик под названием Йордаан.

-Там, наверное, одни иорданские иммигранты? – не то пошутил, не то просто сморозил глупость я и Геньчик услужливо хихикнул. Не прощу ему этого, гаду.

-Нет, название, скорее всего, появилось от французского Jardin, что значит сад.

Знали бы вы, какое бешенство испытываешь, когда человек, который произносит Jardin с гнусавым и певучим, весьма недурным французским акцентом, оплачивает твой счет и подает твоей девушке пальто с самым галантным из видов.

Через мосты, мосты, мосты, мимо скошенных, навалившихся друг на друга узкими плечами домишек, мимо шумных обкуренных подростков, мимо крошечных забегаловок, торгующих ближневосточным фалафелем, шоколадными вафлями и бессовестно ароматными сахарными пончиками, мы принялись плутать по Амстердаму, ища таинственный Сад Йордаан.

Я всё принюхивался – таков уж я, для меня каждое новое место сперва обязательно пахнет, а лишь потом проявляет свой характер, проступает как фотография на пленке полароида. Мой любимый Питер пахнет мерзлым яблоком, мокрым асфальтом, пылью, девичьим потом, лошадью, апельсиновой коркой. Москва, которую люблю не меньше по праву рожденного там, пахнет невынесенным вовремя мусором, елью, хорошим табаком, анисом, выхлопными газами старых «Жигулей».

Я никому не пытаюсь описать этих запахов, даже Светочка не знает о моей причуде — поняла бы она? Оценила бы? Дополнила бы мою палитру или рассмеялась мне в лицо? В последнее время так трудно предугадать. Вот и молчу.

А чем пахнет Амстердам? Я принюхивался, принюхивался. Шоколадом, кирпичной крошкой, сгоревшей велосипедной шиной, тиной, постиранной простыней и…травкой, конечно. В небольших и просторных, ярких и скромных, хорошо освещённых и тусклых, стильных и маргинальных кафетериях безошибочно опознавались, так называемые, кофешопы. Островки хиппозного хулиганства, точки волнующего, сладко пахнущего легалайза.

Вдруг:

-А может, зайдем? – как всегда скучающе спросила Оля.

Я сразу взглянул на неё другими глазами. Геньчик и Светочка, кажется, тоже. Последняя даже фыркнула, словно над неудачной шуткой, но комментировать не стала, деликатности ей не занимать. Геньчик же, явно растерянный, принялся педалировать свой Йордаан как заведенный.

-Удивительная архитектура…Надо смотреть днём, а скоро стемнеет…В музее Анны Франк очереди.

Но Оля вдруг тряхнула волосами: Да мы на пять сек! Только посмотрим!

И она попала туда – вы бы видели! – решительно и не слушая наших вялых возражений и вопросов. Она просто просочилась внутрь, словно сама была дымком марихуаны, а дверь кофешопа – жадным ртом. Я не успел оглянуться как меня тоже засосало. Серьезно, я оказался там сразу за Олей, даже Светочке дверь не придержал, за что был, конечно, сожжен, повешен и обезглавлен на месте одним лишь взглядом.

Кофешоп – совсем как тот голландец в баре под нашей гостиницей — словно стремился показаться именно таким, каким я его себе представлял. Тяжелая, сладко пахнущая полутьма, тёмные стены, потертая мебель, дешевые ультрафиолетовые лампы на входе и «лавовые» светильники на столах. Прямо у входа сидит шумная, веселая компания – то ли матерые подростки, то ли нежные взрослые. В воздухе висит музыка – мелодичный европейский поп. Грязновато.

Олю я нагнал у барной стойки – она с обстоятельностью инсектолога изучала ассортимент папирос, трубочек, сеточек, пакетиков и прочих алхимических штучек. Я тоже глянул, не имея ни малейшего понятия о том, что и как из этого курят, что – едят, что – втирают в кожу. Как турист я был даже уязвлен – не могли что ли написать на коробочках и пузырьках «Съешь меня» или «Скури меня», как, знаете, для Алисы в Стране чудес.

Геньчик и Светочка толклись где-то позади. Она – с недовольным (я видел это спиной), напряженным лицом, он с отеческой снисходительностью «Ладно, мол, дети, поглазейте, а потом пойдем».

-Thank you, — прозвенела Оля, забрала у бармена подносик и плюхнулась с ним за ближайший стол. Мы все с осторожностью сгрудились вокруг, не решаясь сесть.

-А что? Амстердам же! – поморщилась эта девица, быстро раскуривая устрашающую, десятисантиметровую самокрутку. Над её завитой головкой разбухло и растеклось дымное облако. Светочка закашляла – она не выносила табачного смога. Впрочем, в такие самокрутки едва ли набит табак, это и я знаю.

-Будешь, Света? Он лайтовый, для девочек.

-Нет уж, благодарю покорно, обкуриться только не мешало.

Оля затянулась так вкусно, долго и сочно, что нам всем (ВСЕМ, я почувствовал) стало на мгновение неловко и даже жарко.

— Геньчик? Ну чего ты, давай! А кто затирал мне про «всё в жизни надо попробовать»…

И вдруг я удивил всех. Я удивил Геньчика, Светочку, здоровенного татуированного бармена с бородой и добрым взглядом, всех участников междусобойчика за столиком на выходе. Я удивил себя. Я изрек глубокомысленно:

-Любой опыт – это опыт, — и потянул к Олиным тонким пальцам свои замерзшие пальцы. Она повела бровями и в этой гримасе было спокойное одобрение словно ничего другого она от меня и не ожидала. Передала мне косяк и какое-то время все мы в абсолютной тишине наблюдали за тем, как я залихватски тяну и тяну сизый дымок. Потом легкие сжались, словно обожженные и я принялся сильно кашлять.

-Дилетант, — засмеялся Геньчик.

Геньчик! Который затирал Оле про «всё в жизни надо попробовать», а сам даже не притронулся к самокрутке!

-Вечно тебе надо…как мальчишка, — фыркнула Светочка.

Может она и права. Даже скорее всего. Такая уж женщина, из тех, что редко говорят, не подумав. Меня это, надо сказать, всегда в ней восхищало – такая уверенность, строгость суждений, выдержка. Но с недавних пор начало даже, пожалуй, раздражать. Вот и теперь – ну зачем она про мальчишку, ну не к месту же.

И я лихо, мстительно затянулся. Опять, конечно, зашелся кашлем, но тут уж Оля за меня вступилась, засмеялась, подскочила, захлопала по спине, сказала, мол, вот жадина-говядина, не торопись и не будешь кашлять.

А затем и Геньчик активизировался. Не любит он, когда внимание долго его обходит стороной. Пойдемте, пойдемте, замахал он руками, подгоняя нас как стадо неразумных ягнят, опоздаем, стемнеет, пойдемте.

С конопляным смогом, разговорами, препираниями мы вышли и Амстердам вдохнул нас своими чистыми, продутыми всеми ветрами легкими и понёс, понёс, понёс…В мелких каналах покачивались плоские лодочки. Из трубы настоящего плавучего дома шел дым. На крылечке того дома сидела и вылизывалась трехцветная кошка.

Повсюду звенели велосипеды и от этого в морозном воздухе стояла лёгкая, праздничная трель. В неё подмешивались крики чаек, а потом – вдруг, как небесная манна – вальяжный и торжественный гул колоколов, отбивающих наступление какого-то часа. Оля аккуратно повесила на нос огромные темные муха-цокотухины очки и прицепилась к Геньчиковой руке. Геньчиково лицо, впрочем, было повернуто к Светочке. А я плелся чуть позади.

Не скажу, чтобы я был, как говорили в молодости, «ботан», остерегался плохих компаний, не пил и не курил. Нет, я мог, при случае, выпить водки, всегда уважал пиво (в институте и вовсе мог выпить его вместо завтрака), любил взять в баре виски, текилу или даже зеленый, холодящий пищевод абсент. Но до травки дело никогда не доходило. Просто круги общения, интересы были другими. Светочка как-то окрестила меня «инфантильным» за то, что на первых курсах, когда многие ребята пробовали химический гашиш и «тусовались в клубах», я увлекался робототехникой, читал Филипа Дика, носил рокерскую толстовку и не брил жидкие усы. Да, травкой в те времена и не пахло.

Зато ей пахло здесь – в чудесном, странном, как не погляди неожиданном Амстердаме, по которому мы сейчас шли. Голова у меня кружилась и приятно гудела в такт колоколам, настроение было легким, меня словно надули газом и пустили в свободный полет. Это, наверное, и есть эффект?

Геньчик и Светочка с энтузиазмом обсуждали старинные фасады проплывающих мимо домов. Кажется, они не очень одобрили наш с Олей небольшой фортель, а Светочка, так та ещё и обиделась, надулась. Голос её звенел нарочито весело, беззаботно, а это – верный знак. В нашей маленькой компании мы с Олей моментально превратились в сильно нашкодивших котят, общее луковое горе, изгоев. Она, видимо, это тоже почувствовала, потому что отлипла от Геньчика, чуть притормозила и, поравнявшись со мной, спросила заговорщицки:

-Торкнуло?

Я пожал плечами. Ничего такого, в самом деле.

Тогда она запустила руку в карман своего красивого, кремового пальто и достала оттуда мягкий кирпичик в шелестящем целлофане. Такие лежали под стеклом прилавка кофешопа.

-Давай напополам? – предложила и суетливым, быстрым, каким-то беличьим движением разорвала целлофан, располовинила кирпичик. Уже с набитым ртом протянула мне бОльшую половинку. – Это с гашишем. Хорошо шлифует.

По вкусу штучка напоминала мякиш ромовой бабы – сочная, плотная, пряная. Я проглотил её за секунду и сказал:

-Вкусно, блин! Ещё есть?

-Погоди, дай этому проскочить. Минут через сорок начнется, — и захихикала.

Светочка повернулась на это хихиканье, глаза её возмущенно сверкнули. Я почувствовал, что от этого взгляда внутри стало как то пусто, холодно, словно северный ветер пробрался уже и в желудок и дует во всю мою требуху.

Правота Геньчика доставляет мне почти физическое неудовольствие, однако что тут скрывать – райончик Йордаан и вправду был мил, особенен, пригож. Тут были и уже привычные моему взгляду, узкие пряничные домики, скошенные, сжимающие друг друга рахитичными плечами, и красивые, статные дома с огромными чистыми окнами и разноцветными дверьми. На порогах стояли растения, их потрескавшиеся горшки – и те были живописны.

У стен, мостов, тротуаров и даже на дне каналов – велосипеды, велосипеды, велосипеды. Народу нет, солнце спряталось за тучи и началось что-то вроде затяжных северных сумерек – словно в банку с чистой водой добавили каплю чернил. В верхних окошках уже загораются светильники и – черт побери, ну и ну – настоящие свечи. Нижние этажи тут и там отданы под кафе и книжные магазины – каждый уютнее предыдущего, каждый так и манит передохнуть, полюбопытствовать, зайти.

Я уже было занёс ногу над порогом пыльной букинистической лавки, уже звякнул по мою душу её наддверный колокольчик, но Светочка и Геньчик так зашипели, так замахали на меня руками, что пришлось продолжать путь. Нас ждал музей какой-то неведомой еврейки Анны Франк.

— А что с ней? – спросила Олечка и вопрос её прозвучал как-то медленно, долго, словно лениво. Я не мог понять – «торкнуло» ли уже её?

Геньчик всполошился, возмутился, всполохнул как задетая сквозняком свечка, принялся рассказывать что-то там из истории Второй Мировой, словно нарочно выбирая самые скучные, затасканные словечки.

Внезапно мы подошли к музею. Он оказался одной сплошной очередью. Она начиналась далеко за его дверьми, была неприятно-шумная, состояла из разноцветных пуховиков, теплых ботинок Columbia, вязаных щапочек и шерстяных шарфов. Она чуть колыхалась всем своим длинным, как у морского огурца, телом, шевелилась, гомонила, спорила, вызывала головокружение.

Она напугала меня.

— Мы что, должны туда встать? – спросил я как можно выдержаннее. Никто даже не потрудился мне ответить, может, решили, что я неудачно шучу.

И мы действительно преспокойно встали в очередь. Я засунул руки в карманы, чтобы не мерзли. Светочка спросила у Геньчика:

-Не знаешь, сколько стоит вход?

Он принялся что-то отвечать.

И внезапно мы подошли к музею.

Он оказался одной сплошной очередью. Она начиналась далеко за его дверьми, была неприятно-шумная, состояла из разноцветных пуховиков, теплых ботинок Columbia, вязаных щапочек и…Погодите-ка! Это уже было! Совершенно точно помню, как мы уже подходили к музею и он оказывался одной сплошной…Как странно!

-Что такое дежавю? – спросил я у Оли заговорщицким голосом. – Это когда предвидишь будущее?

-Ты что, дурак? – томно шепнула она в ответ и внезапно оказалась Геньчиком.

-Веди себя прилично! – шикнула на меня Светочкин голос откуда-то сзади и моя душа внезапно оледенела и тяжёлой сосулькой рухнула куда-то в область асфальта. Потом мне стало жарко. Мне стало пусто. Я понял, что если сейчас обернусь и посмотрю в её глаза, случится что-то страшное, непоправимое.

Медленно, чувствуя Светочкин взгляд затылком я встал в жуткую, шевелящуюся единым организмом очередь, засунул руки в карманы, чтобы не замерзнуть и внезапно не почувствовал своих кистей. Они словно провалились в черную дыру.

С изумлением вытащил руки и вперился в них. Вот подушечки, вот фаланги, вот кольцо «Спаси и сохрани» на безымянном пальце. Но на месте своих ладоней я ничего не ощущал, словно предплечья кончались воздухом. Я попытался послать мозговой импульс и пальцы-фантомы послушно согнулись и разогнулись, а я, при этом, не испытал ни-че-го.

Хуже того, предплечья отправились вдогонку за беглянками и тоже начали медленно, но верно исчезать!

Вокруг всё гомонили, какие-то пацаны лет шестнадцати громко спорили, кажется, на немецком и внезапно я понял, что виной всему очередь. Эта ужасная живая цепочка засасывает меня, заставляет конечности исчезать. Не успел я догадаться, как понял, что ступней тоже уже нет, а за ними растворяются и голени. Я обернулся к Светочке и, стараясь не глядеть ей в глаза, сказал:

-Пойдем отсюда скорее.

Она цокнула, раздраженно дернула плечом:

-Я тебя в кафе предупреждала сразу – сходи в туалет…

Икр уже не было, как и локтей. Я затрясся. Надо срочно найти какие-то правильные слова, как-то объяснить, чтобы она поняла, поверила. Но мы с ней и в обычных-то ситуациях редко соглашались друг с другом, что уж говорить о таком экстренном происшествии как внезапное отсутствие рук и ног? А что, если очередь не трогает таких как Светочка и Геньчик? Что, если им она вежливо и щедро оставляет каждый пальчик, высасывая чувства только из меня или из таких как я? Что я несу – каких «таких»? А какой я?

Пропали колени и я понял, что больше не могу терпеть. Я напряг всё оставшееся тело и крикнув почему-то: «Оля, беги!», побежал.

Я бежал, нет, я летел, я грудью взмывал над переулками Амстердама, я отталкивался всем весом от его мостовых, я подпрыгивал, я перебирал ногами как черт, как олимпийский спринтер, как мультяшный супер герой. Я проносился по мостам, перекинутым через каналы, я спотыкался о бордюры и пропрыгивал на одной ножке, чтобы не свалиться, я натыкался на людей и сбивчиво бормотал что-то среднее между извинениями и проклятиями.

Чертова Генчикова куртка давила грудь, сковывала движения, она вцепилась в меня как живая и явно желала остановить! На ходу я выдрал руки из рукавов и отшвырнул дьявольскую кожанку.

Я бежал, а очередь продолжала смотреть мне вслед всеми парами своих бесчисленных глаз. Спиной я чувствовал как она тянет ко мне свои отвратительные щупальца, как она хочет сожрать, поглотить меня, сделать своей частью, навсегда пришпилив где-то между Геньчиком и пожилой немецкой туристкой в вязаной шапке.

Дыхание начало сбиваться (спортом я не занимаюсь, чего скрывать), я завернул за угол, протиснулся куда-то, увидел дверь (вот оно, убежище!), открыл её и ошеломленный, дышащий паром ввалился в маленький, окруженный аккуратными резными домиками двор с тщательно стриженным газоном. Ощущение было такое, словно попал в старинную, выстланную зеленым фетром шкатулку. У мамы была такая в моем детстве – она хранила в ней запасные пуговицы, наперстки и всякую подобную хренотень.

Здесь же, помимо непрошенного меня, хранились только пара деревьев и какой-то белый гипсовый мужик. Он стоял прямо на газоне и укоризненно глядел мне в лицо из под пышного нимба. Я зачем-то чуть поклонился ему, словно поздоровался и он, конечно, не ответил.

Двор был уютный, безопасный, почти полностью закрытый – обернувшись, я даже не сразу увидел дверь, через которую сюда вошел. Мерзкая очередь никак не попала бы сюда, она не знала, где скрывается дверь, я и сам не нашел бы её второй раз – это уж точно. Только сейчас я понял, как разрывается и стучит в груди сердце, как пляшут в глазах кровавые точки, как трясутся колени.

Мне было скверно, по-настоящему, физически, я ощущал эту скверность легкими, суставами, языком и нёбом. Внезапно я осознал как пугающе пусто проживаю свою жизнь, как неинтересно и странно трачу её, рискуя в любой момент просто раствориться, оказаться сожранным чем-то большим, бессмысленным и жадным. Удивительно, как я не понимал этого раньше!

Переизбыток этого нового понимания заполнил меня изнутри, распер кишки и желудок, раздразнил пищевод и я сильно и горячо стошнил на газон и немного себе на ботинки. Меня трясло.

Ведя дрожащими руками по стенке, я двинулся по периметру, пытаясь найти выход, но вместо этого нашел вход и ввалился в полутемное помещение, напоенное сильным запахом воска и протухшей под цветами воды.

Я услышал тихое пение, почувствовал тепло и понял, что ужасно замерз. Я сделал шаг, другой, а потом нашел себя, сидящим на деревянной скамье и таращащим глаза на рой симпатичных дам в черных платьях. Дамы пели так чисто и так звонко, в их голосах слышалась девичья робость и женская мудрость, неуверенность девственницы и опытность шлюхи. Что-то такое аллилуя, матерь деи, ора про нобис…Не знаю, плохо разобрал.

Я огляделся — по бокам от меня сидели какие-то люди, чистые, тихие, бледные, словно отлитые из воска. Старушка с белыми кудрями даже плакала восковой слезой. Сгорбленный худой мужчина с пышными усами держал перед собой открытые ладони и смотрел на их так, словно на кончиках пальцев показывали финал кубка мира по футболу. Как хорошо тут, как спокойно! Что это за место? Что это за люди?

Я спросил тихонько у старушки, она скосила глаз, покачала головой, сказала что-то не по-русски. Точно, тут не говорят по-нашему, вот же идиот.

Но всё равно, вот бы задержаться здесь, вот бы остаться и может даже чуток прикорнуть под молчаливым присмотром этой уютной старушки.

Песня лилась…хотя можно ли назвать этот тонкий божественный звук песней? Пожалуй, сюда лучше подойдет громоздкое и сладкое слово песнопение. Итак, песнопение лилось и струилось и плыло как приглушенный свет плывет по комнате, где спит младенец. Оно также успокаивало, вселяло чувство безопасности, уюта, светлой пустоты. Не было горечи, радости и, главное, не было моего всепоглощающего страха, он остался мерзнуть на улице и хотя сердце до сих пор колотилось, а ладони потели, я был спокоен.

До тех пор пока не увидел Его. Он выдвигался над алтарем всей бледностью своего худого тела. Его ребра торчали как киль корабля, по его запястьям и голеням тянулись кровавые струи, его спутанные волосы падали на плечи, его голова была беспомощно опущена.

Но его лицо…Его лицо было пронзительным и строгим, иссохшим, белым, очень некрасивым и одновременно прекрасным. И сквозь усталые закрытые веки он глядел прямо на меня, сквозь моё тело и все оболочки, внутрь того мягкого и теплого, что мы зовем душой, жизнью. Он глядел и всё про меня знал.

Мне вновь стало жарко, в горле пересохло. Я робко осмотрелся, но нет, сомнений не оставалось – Он смотрел прямо на меня, в меня. И он не одобрял то, что видел.

Дамы в черном затянули особо визгливую, торжественную и страшную ноту. Воздух словно сгустился, стал еще теплее, еще ароматнее, еще плотнее. Меня жгло изнутри, как будто я проглотил непотушенную спичку. Дыхание стало частым, разыгралась изжога,

Тебе тут нет места, сказал кто-то Геньчиковым голосом. Здесь слишком спокойно и тихо, люди здесь слишком благообразные, вежливые и образованные. К тому же, ты не говоришь по-английски и у тебя даже куртки нет.

Уходи, настойчиво сказал кто-то. Убирайся отсюда, не позорься.

Я воскликнул:

-Ладно! Ладно! – чем привлек к себе возмущенные взгляды. Моя соседка-старушка изумленно ахнула.

-Ухожу я, ухожу, — закричал я. И кинулся прочь, дымясь и пылая.

Я пронесся по дворику наискосок, куда-то нырнул и вновь очутился на улицах Амстердама, но в этот раз брел по ним не в приподнятом настроении, как утром, но и не в страхе как час назад. Я был опустошенным, разочарованным и совершенно потерянным во всех смыслах – и в душевном, и в топографическом. Ноги, которые еще совсем недавно несли меня словно крылья, вдруг превратились в семипудовые гири и отказывались идти.

Город, казалось, стих и скис вместе со мной. Совсем стемнело, с неба посыпалась ледяная пороша. Людей и прежде было немного, а сейчас я и вовсе остался в переулках один и мои шаги гулко отражались от стен и мусорных баков. Как призрак пронесся велосипед, зашипела кошка, проехала машина. В окнах горели свечи и лампы, но в комнатах было пусто – ни добрых друзей с бокалами вина, ни поданых к Рождеству блюд, ни шумного семейного застолья. Казалось, Амстердам вымер и я вместе с ним.

На другой стороне канала заметил вдруг толпу и осторожно, как бродячий пес, приблизился, стараясь держаться в тени – вдруг что? Приятные дамы в дорогих полушубках, шляпках, в перчатках, подобранных в тон пальто или сумочкам. Тихо переговаривающиеся мужчины – все при костюмах, шляпах и кашемировых шарфах, а кто-то даже с щеголеватой тростью. Медленно толпа затекла в распахнутые двери, я сунулся было следом, но наткнулся на всё тот же, ошеломляющий, осуждающий, обжигающий взгляд.

Вон отсюда, тебе здесь не место.

Я шел и, кажется, плакал, потому что совсем не понимал куда идти, зато понимал, что нет на свете человека, который искренне ждет моего возвращения. Откуда-то из ваты сознания пробилось ко мне строгое и худое женское лицо. Светочка.

Но нет, она не то. Я давно знал, что она не то и она давно меня не любила, не хотела и даже не жалела.

Один город. Один кексик с гашишем. А как всё проступило – совсем как фотография в проявителе.

Но размышлять об этом мне было некогда, я словно бы утонул в печали. Тоска атаковала меня приступом, схватила ледяной рукой за сердце. Она разбудила мои дремавшие инстинкты, заставила не просто идти по улицам, а искать, обострила мой нюх, дала четкое задание. Она сыграла на моем мужском естестве как на струнах плохой скрипки и под этот сомнительный визг я шел по городу, кое-что ища.

И я – вот странность – нашёл.

Петляя в темноте по узким переулкам, отражаясь в глади каналов, пугаясь редких велосипедных звонков, я неожиданно вышел на доселе невиданную улицу. Народу здесь было побольше, чем везде и это сразу успокоило меня, придало уверенности. Так, в детстве, проснувшись после кошмара успокаиваешься, услышав, как в соседней комнате разговаривают взрослые.

Улица была совсем непохожа на другие – веселая и праздничная, красиво освещенная, не в пример той подворотне, из которой я только что вынырнул. Отражения красных фонарей плавали в неглубокой воде, в ней же плавали взъерошенные утки. Где-то играла музыка, раздавался смех, кашель курильщиков. Жизнь здесь явно кипела и об её пар можно было согреть озябшие руки.

На первых этажах домов размещались высокие, от пола до потолка окна-витрины. Какие-то из них были задернуты плотными театральными шторами, а какие-то призывно открыты и, о, на этих витринах красовался замечательный товар.

Высокие и низкие, пухлые и стройные, бледные и угольно-черные, с подсвеченными неоном зубками, в красном латексе, светлой коже и черном кружеве, с длинными, средними, убранными в косы, подстриженными «под мальчика» волосами…Девушки, девушки, девушки всех мастей и сортов крутились в этих окнах.

Вот куда вела меня моя тоска, вот как моё расстроенное сознание захотело порадовать моё уставшее тело.

В жизни мне никогда не приходилось платить проститутке – не то что бы был такой пуританин, но тут как с травкой – не довелось, не было надобности и возможности. А теперь была не надобность даже, а насущная необходимость.

Улица разветвлялась, расщеплялась на переулки и в них тоже мигало, шумело и звало. Заходите к нам, кричали вывески (я не читаю на иностранных языках, но о чем еще они могли кричать?). Куда зайти? Какую выбрать?

Вот эта пышная, светловолосая, с тугой талией и рыхлыми бедрами – я и сквозь стекло почувствовал, какой от них идёт жар, оладьи печь можно. Самое верное средство от простуды после прогулок без куртки.

А, с другой стороны, вот эта тонкая, легкая, приятно костлявенькая, рыженькая, вся в татуировках. Одна выглядывает из-под кокетливых шортиков – снять бы их да поглядеть, что там изображено.

Я шатался как пьяный, опять дрожал, мысли путались. Наконец решился, ломанулся в одну из дверей, попал в душный предбанник. Девица хищно улыбнулась, показала на прейскурант. Не разобрал что за услуги, но самая дешевая стоила 50 евро. У меня таких денег не было.

Да и мало ли, вдруг за такие деньжищи она вздумает меня почесать за ушком, я ведь не знаю что это ещё за blowjob.

Но уходить отсюда не солоно хлебавши я был не намерен – да и куда, собственно, мне идти? Сознание частично слиплось с подсознанием, я не мог отчетливо думать и никак не мог сообразить, по какому адресу живу, надо ли мне успеть к определенному времени, должен ли я кому-то позвонить и предупредить, что опоздаю. Как только я пытался думать об этом, анализировать свои планы по возвращению, в дальних уголках моего мозга словно приглушали свет.

Я видел только самое недалекое будущее и в этом будущем мне определенно нужна была женщина.

Я заходил то в одну, то в другую дверь, неимоверным усилием мысли читал «меню», которое, как правило, висело или лежало на самом видном месте. Цены немного менялись от заведения к заведению, но всё равно были слишком высоки.

Я свернул в один из прилегающих переулков – вдруг на периферии окажется дешевле?

Вдруг стена рядом со мной разверзлась (очевидно, там пряталась неприметная дверь) и прямо на меня вылетело что-то большое, мягкое, но плотное. Мое тело содрогнулось, ноги подкосились, что-то бахнуло, трахнуло, в голове вспыхнул кровавый огонек и я утонул в русском крике:

-Своло-о-очь!

Я очнулся в тепле и полутьме. Поначалу мне даже показалось, что я вновь очутился в той церквушке, из которой пришлось так бесславно бежать несколько часов назад. Но здесь пахло по-другому: пудрой, дешевыми духами, пыльной тканью, кремом для рук, табаком. Как в театральной гримерке (в которой я, впрочем, никогда не бывал, так что могу только догадываться как там пахнет).

Я лежал на кушетке в небольшой, скромно обставленной комнате. Из мебели лишь моё ложе, стул, да овальное зеркало в ободке сияющих ламп.

Кто-то торопливо и мелодично говорил по-иностранному, а потом принялся облизывать мою щеку чем-то мокрым.

-Ой-ё, отставить, — бормотнул я и попытался пошевелить головой. Она болела. Надо мной, с влажной губкой в руках нависла молодая женщина с длинными черными волосами.

-Вы говорите по-русски? – спросил мелодичный голос с неуклюжим, но милым акцентом. Мне захотелось обнять этого русскоязычного ангела. Я как будто оставался один на земле после Апокалипсиса и вдруг встретил ещё одного выжившего.

-Говорю, милая девушка, говорю! – хотел я звонко воскликнуть, а на самом деле прокряхтел.

Из угла раздался раздраженный, грубый мужской бас. Это кто ещё? Говорит, как орехи щелкает, сплошные «р» да «грх» да «ашс»

-Де Йонг хочет знать не собираетесь ли вы подать в суд? Ой, пожалуйста, не собирайтесь подать в суд, добро? А то они нас прикроют, а у меня за этот месяц за квартиру ещё платеж!

Я пошевелил пальцами ног, рук. В голове гудели Амстердамские колокола и дул Амстердамский ветер. Как это меня угораздило? Об асфальт что ли приложился? В районе брови ещё саднит. Я поднял руку и пощупал – левая сторона лица, кажется, опухла. Тот ещё видок, наверное.

Во всяком случае, женщина, что склонилась надо мной, смотрела озабочено, изучающе. Так на меня в детстве смотрела мама, если приходил с прогулки с разбитой губой или ободранными коленями. Шарила по мне глазами, оценивая уровень разрушения. Оценив, успокаивалась и принималась устранять следы несчастий, причем действовала ловко и уверенно, как бравый мчсовец.

Как и моя мама, эта женщина была очень красива, хотя у мамы красота полупрозрачная, светло-акварельная, а в этой всего было много, сочно, ярко, густо. Её словно нарисовали гуашью.

Во-первых, черные волосы – плотные, жесткие, длинные-предлинные. Можно скрутить в жгут, натереть воском и использовать как корабельную веревку. Во-вторых глаза – два светящихся синих призрачных огня. На такие глаза пойдешь и утонешь в болоте. Еще губы – красные, пухлые, обветренные, с воспаленной каймой. Как будто долго целовалась на морозе. А кожа молочная и очень тонкая – видно все венки.

Она была одета в черный купальник, черную кружевную юбочку и красные чулочки с бантиками. И она совсем не стеснялась полуголого вида, напротив, несла его с гордостью.

Мужик опять что-то недовольно зарокотал, а красивая вдруг взорвалась и зарокотала ему в ответ, гневно взмахивая губкой, отчего вокруг разлетелась капель. Перепалка затягивалась, потом обтирательница вернулась к своему делу, впечатывая губку в моё пострадавшее лицо с таким остервенением, что я ахнул.

-Извините, — буркнула она и чуть понизила голос. – А вообще, знаете, подайте в суд на этого придурка! Как говорит моя мама, он мне всю кровь вылил!

-Выпил, — поправил я. Она только дернулась, продолжила:

-И этот олош, что вас толкнул, надеюсь ему тоже достанется по-полной! Это надо же быть таким психом – прийти ко мне на работу будто он клиент, устроить скандал, наплести Де Йонгу будто я обманула его на триста евро! Я! Де Йонг, конечно, тот ещё магарац, как будет по-русски сказать ослик, ну не маленький ослик, а нормальный большой ослик? Осел? Тот ещё осел, но не глупый и проблем не любит – видели как он его вышвырнул? Хотя парень этот, Милян, он не плохой, бедник, просто дурной немного. Он из моей страны. Он в меня влюбился. Только бы полиция не приехала, сегодня что-то шумим, здесь этого нельзя…

Она всё говорила и говорила, мызгая мне по лицу мокрой губкой, убаюкивая, успокаивая. Я бы, наверное, задремал, если бы чертов Де Йонг не возник в непосредственной близости. Он размахивал руками и, кажется, хотел, чтобы я ушел:

-Werk, Werk, — повторял он сердито и густые брови на его лице жили насыщенной и интересной жизнью.

-Да ты с ума съехал! Куда он пойдет со стейком вместо щеки?! – возмутилась красивая и тут же перевела свои слова на язык, понятный этому Йонгу. Его это не успокоило. Он злился так, что покраснел и мне показалось, что запахло паленым волосом. Наверное, это мощные брови подгорели, подумал я и против своей воли захихикал.

Йонгу мое хихиканье совсем не понравилось. Он подскочил ко мне и стал тыкать в грудь острым пальцем, повторяя как заведенный про werk.

-Я встаю, встаю, чего ты развёркался!

Но пока я вставал с кушетки, голова моя подвела, закружилась, тело обмякло, я неловко оступился…и чуть повалился на возмущенного Йонга, больно наступив ему на ногу.

Кажется, он расценил это как нападение! По-медвежьи взревев, Йонг (а он приличный такой мужик), схватил меня за грудки и хорошенько встряхнул. Моя спасительница крикнула что-то, замахала губкой, разбрызгивая воду. Я закричал тоже – скорее, от неожиданности, чем от страха или злости. А Йонг ругался и плевался, оттесняя меня, пока, наконец, не вытолкнул обратно в холодную и темную пасть амстердамских переулков. Он плюнул на мои ботинки и захлопнул передо мною дверь. Это было уже слишком для одного дня.

-Полиция! Полиция! – взвизгнул я как-то уж слишком пронзительно.

И словно джинн из лампы передо мною материализовался худосочный мужчина в форме. Могло ли быть такое, что он приехал на велосипеде или это – галлюцинация, вызванная воздействием гашиша на нервную систему? К тому моменту я уже начал осознавать, что кое-какие из сегодняшних переживаний порождены сладким мякишем, скормленным мне Олей. Кстати, где она? Где вообще все и где я?

Обдумать эти вопросы я не успел, ведь передо мной стоял грозный полицейский. Он глядел строго и что-то вопрошал на своём языке:-Беспредел! – крикнул я и показал на захлопнутую дверь. –

Хулиганское обращение с клиентами! Арестуйте долбанного Йонга, товарищ сержант!

Нет, он не понимал. Тогда пришлось прибегнуть к хитрости (спасибо ослику Миляну за идею!). Я обрисовал в воздухе женскую фигуру и сказал:

-Триста евро, триста евро. – Потом подумал и выудил откуда-то подходящее интернациональное слово – Криминал!

Сработало. Полисмен явно решил, что хозяева борделя обокрали бедного туриста. Он с сердитыми криками забарабанил в дверь. Йонг отворил и сначала был с полицейским вежлив, но, увидев за его спиной меня, опять взбесился, начал чертыхаться, всплескивать руками. Мужчина он был явно вспыльчивый.

Полицейский нахмурился, тон его из железного стал титановым, от него пахнуло арктическим холодом и он даже положил руку на рацию, словно собираясь в любой момент вызвать подкрепление.

Как я и надеялся, на крики выбежала красивая. Она всплеснула руками:

-Я говорила, что приедет полиция! Сначала Милян, потом вы! Здесь нельзя так шуметь…Смотрите, сейчас его заберут в кутузку

Шума, действительно, становилось всё больше – Йонг что-то объяснял полицейскому, тыча в меня пальцем и выкрикивая обидные фразы на своём остром, ранящем слух языке. Он перешел на крик, ударил кулаком в стену, закатал рукава, обнажив красивые татуировки – драконов и волков…В общем, в итоге сильные Йонговы руки скрепили пластмассовым замком, а его самого запихали в юркий, ловко подруливший полицейский «каблучок».

-Ох-х, так каждый раз, — сказала красивая, закуривая и устало опираясь на стену. Она накинула на себя пушистую шубку, из которой красиво торчали её красные, обтянутые чулочками ноги. – Не умеет держать себя в руках, врачи даже прописали ему лекарство. Хорошее качество для вышибалы, плохое качество для бизнеса.

-Сергей, — представился я.

-Бояна, — ответила она, сочно округлив букву «О».

-А вы откуда знаете русский? Вы, наверное, одна в этом странном городе знаете русский…

-Нет, еще вы тоже знаете. А у меня мама русская, из Перми. Вы были в Перми? Она оттуда переехала в начале восьмидесятых. Забеременела и вышла замуж за моего папу, он серб. Но он плохой был человек, злобан, бил её и меня бил. Она от него ушла потом, через пет лет.

-Пет – то есть пять?

-Да, пять по-русски…Эх, а ведь денежная могла быть ночь. Европейцы в Рождество часто заходят.

-В такой праздник и, извините, в публичный дом?

Она хмыкнула.

— Публичный дом сейчас редко говорят, говорят бордель. А в Рождество всем тепла хочется, женщину рядом, чтобы не одиноко было. Много этих, ну, у которых бизнес трипы…Как это по-русски: я же помнила…Командировка!

Она опять вздохнула и мне стало жалко её и её денежной ночи, ведь это я всё испортил. Порылся в карманах, нашел совсем скромное количество европейской налички:

-Пойдемте в кафе, угощу вас кофе за причиненные неудобства!

-На эту мелочь вы мне сможете купить только американо ту гоу, — заметила она, но таким тоном, что это прозвучало не уничижительно, а досадливо и нежно. – Пойдемте лучше поедим вок, тут недалеко.

Мы попетляли по переулкам, расшугивая подозрительных личностей с бледными лицами и всклокоченными волосами. Интересно, сколько сейчас времени? Кажется, уже глубокая ночь. Внезапно вынырнули на ярко-освещенной китайскими фонариками, запруженной людом улице. Прошли мимо карнавального здания с пагодами – буддийский, что ли, храм?

Повсюду замызганные витрины с иероглифами. Подошли к одной из таких – из-за стекла нам махала белой лапой глупая кошка манэки-нэко. Бояна нажала на кнопку электрического звонка, высунулась сморщенная узкоглазая женщина. Перекинулись непонятными мне словами. Зашли.

Внутри был красный свет и простые деревянные столики, пахло кислым и сладким. В углу сидела компания неопрятных азиатских мужиков, они тихо разговаривали, а время от времени громко хохотали.

Таинственный вок оказался обжигающей, перемешанной с острым соусом и машинным маслом, бессовестно вкусной жареной лапшой в картонной коробке. Есть его полагалось тонкими палочками. Также на стол поставили склизкие бледные рулетики, липкие соусы и тарелочку с чем-то вроде паровых пельменей.

-Дим-самы, — объявила Бояна, ловко подхватила пельмешек палочками и закатила его в свой большой и красивый рот. Я последовал примеру. Вкусно.

Мы говорили, то есть она говорила. Слушать её хотелось бесконечно, как колокольный звон, как весеннюю капель, как песни Тамары Гвадцители. Становилось грустно от мысли, что она может замолчать и я подкидывал ей вопросы, словно дрова в топку. Щедрые ответы почти целиком пропускал мимо ушей – сосредотачивался только на голосе, интонации, нотках. Но всё же уловил, что живёт она в Белграде, работает там то официанткой, то в администратором в прачечной. В Амстердам приезжает на заработки три-четыре раза в год. Дома со старенькой мамой осталась дочка, Миленка.

-Ой, она такая дурочка у меня, постоянно поёт: может в школе петь, а автобусе, в магазине. Иногда как зарядит, все вокруг на неё глядят, а она поёт и поёт, потом остановится и смотрит так удивленно, как будто сама не поняла что случилось. Может, перерастёт это? Ей сейчас шесть, может перерастёт. И, знаешь, казалось бы стыд такой, все смотрят, а мне почему-то как-то приятно – голосок у неё такой тоненький, как миш пи-пи-пи. Стою и слушаю, понимаешь, и мне и приятно, и стыдно, и жалко её. И так её из-за этого люблю, что она как только замолчит, я её сразу в охапку и обнимаю, и стою так, слушаю как у неё сердечко бьется. И плакать хочется, понимаешь? Ой-й…

-Платят мне здесь хорошо, да и условия работы, я тебе скажу, царские. В Белграде я раз попробовала в заведении – мама дорогая, это ужас, ночна мора! Там простыни не меняют месяцами, в комнатах сквозняк, я застудила шею…

-У них сегодня Рождество, Ну, не наше, а католическое правда, но всё равно. Что-то в этом есть. А на наше Рождество я буду уже дома, пойдем с Миленкой по магазинам, купим карпа, картошку-фри и оливки, они с моей мамой обожают оливки! А подарков я им накупила, Девица Мария! Миленке разноцветные колготки, книжку с наклейками, три куклы, игрушечный планшет. Маме шапку меховую, новую оправу для очков. Знаешь как обрадуются! Миленка правда опять будет просить жечь…м-м-м…не знаю как это по-русски, такой букет из листьев. У вас не сжигают вроде? Да, то сербское. Но мы в прошлом году с ней жгли в ванной, чуть занавеску не спалили и на потолке теперь черное пятно, Миленка так хохотала, а я сказала, что больше ни-ни. Зато мама на утро испечет чесницу. Я вообще-то хлеб не ем, фигура, но чесницу с детства обожаю – как преломим, так я свой кусок заглочу как сумасшедшая и ещё на чужой смотрю!

Она захохотала с полным ртом.

Мы наелись, а под конец ужина старушка-хозяйка принесла две стопочки с прозрачной жидкостью, шибающей в нос свежестью дистиллированного спирта. Выпили, чуть сблизив стопочки в воздухе.

Я думал о том, что никогда не отмечал Рождество – ни католическое, ни наше. В семье не принято было, а Светочка вообще не крещеная. А сколько раз я был в церкви за последний, скажем, год? Однажды только, да и то на крестинах племянника.

Мы, там, дома, в моем мире, ждем не Рождества, а Нового года. Светочка позовет гостей (Геньчик точно среди них, а Олю может и не пригласить, сослаться, что мало знакомы), придумает «тематику» (в прошлом году была вечеринка в красном, в позапрошлом – в стиле Чикаго), придумает хитрые закуски (никаких мандаринов, никакого «Оливье») и будет полдня торчать у маникюрши, пока я пылесошу комнаты и полеживаю на диване под старые,  засмотренные фильмы. Потом я сильно перепью холодной водки и завалюсь спать под неприятный хохот и разговоры гостей в соседней комнате. Когда придёт Светочка, я не услышу.

-Ты счастлива? – спросил я у Бояны.

Она поправила свой чулочек, слизнула с верхней губы каплю кисло-сладкого соуса и хихикнула:

-Ну конечно, дурак ты!

Я улыбнулся ей в ответ, как усталый взрослый улыбается маленькому ребёнку – щедро, истово, во весь рот. Хорошо, что она не догадалась задать мне встречный вопрос. Что бы я ответил?

Мы, наконец, вышли из едальни и, проходя мимо буддийского храма, я посетовал, что никогда не видал Рождества – не пил его, не ел, не нюхал. Короче, не имею представления. Бояна кинула торопливый взгляд на карманные часики, схватила меня за руку и мы куда-то побежали.

Остановились у резной, подбоченившейся, похожей на средневековую крепость церкви. Она стояла, со всех сторон зажатая узкими улочками. Прямо напротив её стен шли двери с яркими неоновыми вывесками, в высоких витринах танцевали или просто стояли разноцветные женщины в неглиже.

-Амстердам! – весело воскликнула Бояна. В голосе её слышалась материнская гордость, почти такая же, с которой она только что рассказывала про Миленку. – Город-порт, здесь всё, что нужно морячку, который пришёл из дальнего плавания – бары, шлюхи, Бог!

Она толкнула дверь и мы проскользнули в заполненную людом и звонким хоралом церковь.

Никто и не глянул на нас с Бояной и даже на её чулочки. Никто не осудил нас, не пронзил холодным взглядом. Мы встали, подперев колонну и случайно, но очень просто, словно сто раз уже это делали, взялись за руки.

Мы стояли там и слушали ангельские голоса, а по желудку и кишкам моим разливалось славное и простое чувство. Чувство, что я нужен зачем-то на этой земле. Это чувство не жаждало подтверждения, не просило уточнений, не спрашивало зачем именно, оно просто наполняло меня тихой, золотой уверенностью, от которой хотелось плясать, пить кофе, шампанское, сменить работу, купить Геньчику новую дорогую куртку взамен потерянной, перечитать всего Филипа Дика и почему-то Толкиена, выучить язык, путешествовать…Хотелось, понимаете, жить.

Мы держались за руки час или около того. Моя ладонь вспотела.

Когда месса закончилась и мы вышли из церкви, на улице начиналась серая предрассветная хмарь. Ветер лёг спать и на красные улицы медленно падал легкий, праздничный снег. Улицы мокли и пахли – я это чувствовал. Люди обнимали друг друга, желали счастливого Рождества и спокойной ночи. Какая-то женщина расцеловала нас с Бояной в щеки и, держа наши, потерявшие друг друга руки, что-то тепло говорила.

-Bedankt, — сказала ей Бояна и я подумал, что это, наверное, «спасибо».

Сейчас я легко вспомнил расположение своей гостиницы и подумал о ней с ощутимым холодком под ложечкой. Возвращаться, объясняться, ругаться…Потом лететь в Москву. А потом что?

-Ну что, Сэргей, пора прощаться, — зевнула Бояна и хорошо, по-дружески обняла меня. На её груди было уютно и опять вспомнилась мама.

-Прощай, — сказал я. – Привет Миленке! Привет Белграду! Съешь там за меня свою чесночину, забудь про диету.

-Добро, съем, — засмеялась. – А ты приезжай летом, а? А у нас летом так красиво, ой! Калемегдан весь зеленый, на траве лежат целуются подростки, детишки бегают. Если жарко, мы с Миленкой знаем секретный пляж на Дунае, там почти нет людей и растут эти деревья, знаешь, с такими длинными ветками в воду, не помню как их…Приезжай, мы покажем!

-Может и приеду. Кстати, Бояна, а чем пахнет Белград?

-Пахнет? Ну, чем пахнет…летом липой, цветами, иногда печеными яблоками. А зимой, ты знаешь, пылью, пылью и морозом, что ли. Ой, ну ты смешной, так спросить! Ладно, пошла…

Я брёл в гостиницу и ноги мои были тяжелыми, и мысли мои было тяжелыми. Но дух мой или что там возвышается и парит над мыслями – вот эта область была легка и свежа, как запах только испеченного хлеба, она веселилась и хохотала, как дитя на карусели, она пела, как, наверное, поет в автобусе Миленка.

В первые минуты светлого и тихого рождественского утра я зашел в вестибюль отеля. Черноволосая Маша спала, опустив голову на свои руки. От моих шагов она встрепенулась. На щеке у неё опечаталась красная полоса.

-Здравствуйте, Маша, — сказал я и посмотрел прямо в её красивые раскосые глаза. Она улыбнулась и принялась разминать плечи. Я обошел стойку ресепшн и спросил – Можно?

И благословленный её спокойным, ничуть не удивленным кивком, положил руки на надутый живот. Там в глубине – меня прошибло холодом и обдало пламенем – настойчиво толкалась и трепыхалась жизнь. И я неожиданно понял, как ответил бы, спроси меня Бояна про счастье.

Я порывисто чмокнул Машу в щеку и вышел из гостиницы, глубоко вдохнув грудью запах улиц красных Амстердама. Они были спокойные и как будто теплые ото сна. Толкнул соседнюю дверь и попал в бар, что под отелем. Там было пусто, но зверский бармен-голландец уже или ещё не спал. Он протирал стаканы полотенцем и лишь косился на меня уставшим красным глазом.

-Кофе, — заказал я и выгреб мелочь из карманов.

-Угощаю, — сказал бармен, конечно, по-русски. – Счастливого Рождества!